Шайтанкуль - чёртово озеро - Страница 24

Если бы не терзали его жажда и голод, он лежал бы вот так тихо, неподвижно, без всяких мыслей с приятным горячим туманом в голове, когда выпукло выплывают из сумеречного воздуха очаг, стол, корзины. Но этот проклятый желудок может поднять человека со смертного одра за минуту до того, как он собрался испустить дух.

На шатающихся неверных ногах Погарцев прошёл к корзине, взял со дна её зайчатину, завёрнутую в грязную тряпицу, а саму корзину расплёл дрожащими, непослушными пальцами и бросил прутики в огонь. Он настолько ослабел, что с трудом высекал искры, стуча камнем по кресалу. Чтобы приготовить обед, этого топлива оказалось мало, и пришлось расплести вторую корзину.

У него не было сил есть недоваренное мясо. Он жадно, захлёбываясь пил и пил жиденький бульон и с каждым глотком чувствовал, как возвращается к нему ощущение жизни.

Полежав несколько часов, Андрей осторожно сполз с топчана, допил бульон, съел половину мяса. Он по-прежнему был очень слаб, но передвигался уже увереннее.

Выйдя наружу, Погарцев обнаружил, что над побуревшей степью щедро раскаливалось солнце, на пригорках дымилась парком оттаявшая земля, а над входом в юрту свисали две больших сосульки. Вытянувшись на цыпочки, он сломал одну из них, взял её в рот, скупо улыбнулся: жизнь продолжалась. И может быть, вместе с последним снегом вытают из его души ужасы и кошмары прошедшей зимы. И никогда за последние полтора года не дышалось ему так легко, как в этот первый день после тяжёлой болезни.

10

Зарубка за зарубкой на шесте — недалёк тот день, когда Старик направит свою лодку к берегу, на "большую землю", где будет его ждать Кадыр. Да-да, это будет последняя отлучка с острова. Отшельник думал об этом спокойно, он уже свыкся с мыслью, что осталось ему жить от силы полгода. И мысль эта не тревожила, а, наоборот, успокаивала. Семнадцать лет одиночества растянулись на все тридцать семь, на целую жизнь. Не потому ли так быстро, так неумолимо постарел он.

Страшно помирать, когда некому бросить горстку земли в могилу, но как жить беззубому и немощному среди дикой природы? Надвигающийся конец жизни маячил впереди вожделённым освобождением от мук земных. Оказывается, Старик давно его ждал, мечтал о нём — он сегодня был в этом уверен. И хорошо, что так быстро подкралась к нему старость.

Вот и прожил он свою жизнь. По-глупому, нехорошо, а всё же прожил. Желанен уход, а всё же щемит сердце, когда на солнышко взглянет, когда воды озёрной, чистой в пригоршни зачерпнёт. Жалко оставлять всё это, ох как жалко. Ведь "там" ничегошеньки нет, кроме черноты непроглядной, кроме сырости могильной. Эх, природа-матушка! Ладно он, от людей отверженный грехом своим — ему поделом и смерть и забвение. А другим-то как солнце твоё покидать, небушко синее, как с травами да ручьями прощаться? Жизнь — понятно, чтобы радоваться. А смерть для чего? Какой смысл она в себе скрывает?

А ведь в том её высокий смысл, что она человека каждую минуту, каждую секунду жить заставляет. Кабы вечен он был на земле, о чём бы думал? И это погожу делать, и то — успею ещё. Времени: трать — не хочу. Так и жил бы лайдаком, если бы смерти не было. Хлеб в поте лица своего не добывать — коль не помрёшь, и есть не нужно. Знай себе полёживай да в потолок поплёвывай. Обратно же, другое. Земля наши размеры имеет. Большая, а за десятки тысяч лет сколько бы люду нарождалось! И никто не умирает. Как цапли, на одной ноге стоят, друг к другу прижавшись, кислород, как рыбы, ртом хватают, а живут — нету смерти. А каждый ещё народит — от безделья что делать? Тут уж дети на головах родителей сидеть будут сиднями вечными. Нет, смерть, она недаром придумана. Без неё и жизнь — не жизнь.

— Эко додумался, старый! — прошамкал отшельник вслух и засмеялся хрипло. — Вставай уж! Утки крякают, на волю просят.

Поднялся Старик, уток из землянки вынес. Поёжился на прохладном ветру. Утро выдалось ясным и по-весеннему свежим. Ночью нахозяйничал лёгкий морозец: вода в кастрюльке, который отшельник забыл с вечера на улице, покрылась тонкой корочкой льда. Проткнул корочку указательным пальцем. Старик отпил глоток ледяной воды, остановился, разглядывая кастрюльку, задумался, будто забыл что-то важное. Постой-постой! О чём он это думал, как проснулся? Да ведь о Кадыре думал. Засечки вчера на шесте считал — выходит, что завтра плыть. Доплывёт ли? Сети уже не проверяет — сил нет. Мордочками да удочками балуется. И лодка совсем худа стала. Однако плыть надо. Последнее лето пожить всласть: чайку попить, табачку покурить.

Вот она, натура человеческая. Казалось бы, чего тебе? Хлебай ушицу да суп щавелевый — всё одно скоро на покой. Ан нет. Хочется перед смертью нескромного — чарку напоследок опрокинуть, из трубки затянуться, сахарку пососать. И сил нету, а поплывёт. Как-нибудь уж доберётся!

— Всё же надо будет чуть свет выезжать! — размышлял он вслух, вырывая траву для уток. — Мне теперь путь в два раза длиннее.

И вздохнул тяжело. Не хотелось ему, ох как не хотелось через камыши плыть, но ведь искус большой.

Задав кряквам корма, Старик пошёл в землянку. Перебрал, пересчитал шкурки. Совсем мало их — с двадцаток. Да и то половина — с прошлых запасов. Рассердится Кадыр. Но ничего, отдаст торбы — назад не повезёт. Какова охота, если с осени едва на ногах держался?

Вытащил шкуры на солнце просушить, пошёл лодку посмотреть — совсем плоха лодчонка стала, гляди, что и не доплыть. Два дня назад поплыл к мордочкам — пять минут грёб, пять минут воду вычерпывал. Конопатил, чем мог — много ли толку? Засмолить бы, да чем засмолишь?