Шайтанкуль - чёртово озеро - Страница 18

Ему, истощённому и ослабевшему, радоваться бы пробуждению природы, радоваться, что не надо дрожать над каждым кусочком мяса, каждой картофелиной, горстью зерна, экономя их, но он, сидя на любимом гладком валуне, в первый день выхода на "свет божий" беззвучно и без слёз плакал.

Беда пришла к нему: один за другим стали высыпаться зубы. В его положении не иметь зубов, значит, обречь себя на голодную смерть. Много ли протянешь на постном бульоне?!

Старик думал о том, что проживёт, наверное, только до осени. Он не сможет уже как следует подготовиться к зиме, не сможет есть мясо. И некому, некому готовить ему манную кашку и кормить с ложечки.

Случайная, маленькая слезинка застыла на его набухших красных веках. Лёгкий ветерок, дующий со стороны Аральского моря, шевелил его давно не чёсанные седые космы, ниспадающие почти до поясницы. Густо заросли щёки, провалившиеся в пустой рот, а глаза, совсем потерявшие цвет, были неподвижны до такой степени, что можно было подумать: на камне сидит слепой старик, покинутый своим поводырём.

Старик наклонился, сорвал у своих ног робкий зелёный росток. Понюхав его, рассматривал внимательно, долго, словно постигал какую-то великую тайну бытия, скрытую в хилой травинке. А тайна эта состояла в том, что росточек воплощал в себе вечное движение жизни, её круговорот. Увянет эта травинка-былинка, но от корня, крепко всосавшегося в землю пойдут другие ростки. И они отомрут, но придёт новая весна, корень даст побеги, даст начало новым росткам. А он? Он, пятидесятилетний старик, дряхлеющий, доживающий свой век вдали от людей, — мёртвый корень. Потому мёртвый, что нарушил великий закон природы, одарившей его уникальным талантом продолжателя рода. Но нет продолжения твари земной, пожирающей производное плоти своей. И слава Богу, что жестоко карается людьми та скверна, которой оброс, как бородой, Старик. Крепко сидит в земле корень человеческий, и каждое поколение пускает свои ростки. Неужели найдётся когда-нибудь такая сила на земле, которая способна вырвать его, предать забвению род людской? А если когда-нибудь такое случится, что от этого ему, почти мертвецу, чей дух давно уже корчится в аду, а плоть неприкаянно бродит по степи в ограниченном пространстве? Ему, конечно, наплевать на это, но почему так сжимается и холодеет сердце, когда он подумает, что не будет больше жаркого солнца, лазурного неба, этого хиленького зелёного росточка?

Старик натужно и хрипло закашлялся и, прислушиваясь к своему голосу, заговорил вслух:

— Однако всё по справедливости. И не пристало мне цепляться за жизнь гнилыми кореньями. Чего смрад по земле пускать. И мук и радости сполна мне дано судьбой. А коли горького в сто крат больше — так это по заслугам. Отпоют нынче камыши хозяина своего — значит, и быть тому. Чего горевать? Уж доползай по земле гадом ползучим и смирись. Последняя весна, видать.

Прошамкав это вслух, он вдруг задумался, оглянулся назад, будто разговаривал с кем-то, а тот не дослушал — сгинул. Да нет. Про собеседников своих забыл старик, про сожителей. Двух уток с осени себе взял — селезня и уточку. Из позднего выводка утята, пропащие. Мать, видать, сроки перепутала. Их родня в полёт наладилась, а эти, бедолаги, ещё на крыло не стали, едва над водой приподнимались. Так и бросили горемычных.

Сначала не давались молоденькие утки Старику, а как заморозки начали прихватывать воду на озере тонкой корочкой льда, сами ближе к берегу подобрались. Тут он изловчился поймать ихз. Сплёл из лозы просторную клетушку — и будто светлее стало от утиного кряканья в землянке. Сам хлебушка почти не ел, а уток поддержал зерном. Зато душе радость: заведёт с ними разговоры — утки в ответ покрякивают, раскланиваются, будто понимают что-то.

Забыл про сожителей своих Старик, весной ошеломясь, а они, твари живые, не меньше его по солнышку соскучились да по воздуху вольному, чистому.

Поднялся Старик с валуна, заспешил в землянку. Хотел уток наружу вынести, да вот беда — клеть через нору не пролазит. Стал лопатой выход копать. Копал — уморился, аж спину не разогнуть. Широкую нору в землянке пробил — засветлело в ней.

"А так и оставлю! — решил отшельник. Чего комарья бояться — кровь гнилая, зловредная. Комару — и тому противно кушать. Зато воздух свежий!"

Старик вытащил клетку на улицу. Закрякали, заволновались утки, зажмурили глаза от яркого дневного света.

— Эх вы, мои горемычные! — Старик сыпнул уткам горстку зерна. — Сейчас я вам травки нащипаю молодой, сладкой. Это ж надо: вольная птица всю зиму за решёткой просидела. И за что вам, неразумным тварям, наказанье такое?

Хозяин острова стоял на коленях и, приговаривая, рвал траву-спорыш. Утки просунули головы через прутья, крякали взволнованно.

— Не обессудьте, Киряка с Крякою (так он назвал уток), не выпущу я вас пока. Родня ваша ещё не прилетела — пропадёте. Да и как же мне, старику, без вас? И поговорить не с кем. Чего, Кряка, заволновалась? Чего расходилась? Не согласна, что ль? Ну уж ты, девка глупая, помалкивай! Много ли жизни видела? А вот слопает тебя крыса водяная или коршун из камышей вырвет — кому крякать будешь? То-то. Сиди уж в клети. Оно, хоть и в неволе, но безопаснее.

Приоткрыв крышку клетки, Старик бросил траву. Утки оголтело бросились на неё.

— Нравится? Это не зерно, что в глотку не лезет. Раззадорили вы старика! Пойду-ка и я за щавельком схожу. Там, в ложку, его много бывает. Листочки у него по нынешнему времени — с ноготок, однако на кружку супа насобираю, порадуюсь. Мне, беззубому, щавелевый суп хлебать только и осталось.