Шайтанкуль - чёртово озеро - Страница 12

— Эх!.. — Старик вздохнул и неопределённо взмахнул рукой. — Слаб человек разумом, чтобы тайну жития постичь! Давай-ка, Кадырко, будем с тобою меняться, а то я и к ночи к твоему логову не доберусь.

— Сопсем дурной стал! — прищёлкнул языком Кадыр, снимая торбы с коня.

Товаром обменялись быстро, не пересчитывая его. Кадыр сел на кобылу, поправил малахай и, уже тронув с места лошадь, вдруг остановился.

— Через два дня плыви ещё старик! Арак тебе привезу. Много арак — десять бутылка. Конфет привезу. Много конфет.

После задушевного разговора даже в такой чёрной душе, какая была у чабана, родилось великодушие. Но Старик лишь криво усмехнулся.

— Не нужно, Кадыр. Семь лет назад тебя встретил — обет, данный себе нарушил. Теперь в удовольствии и веселье жить предлагаешь. Нельзя!

И отшельник оттолкнулся шестом от берега.

— Следующий весна приезжаем? Не подохнешь? — крикнул Кадыр.

— Приезжай. Пожалуй, год ещё протяну.

— Дурной русский. Сопсем дурной! — прошептал чабан, глядя вслед удаляющейся лодке. — Всё путает. Меня путает, себя путает. Зачем живёт?

5

Долго ли, нет лежал без сознания Андрей Погарцев, но когда очнулся, уже забрезжил рассвет. Приподнявшись на локтях, осмотрелся. Занесло его в сырой ольшаник, густо заросший осокой. Здесь, в низине, туман медленно колыхался студёнистым облаком у середины стволов корявых ольх, чахлых берёзок, а выше его смутно раскачивались кроны деревьев. Низина сплошь была устлана гнильём, валежником, и немудрено, что ночью, выбежав из неё, Андрей споткнулся. Головой он лежал на кочке, а дальше проблёскивала ржавая вода болотца. Погарцев, напрягая память, попытался вспомнить, как называется это место, куда занесла его нелёгкая, и не вспомнил — оно было незнакомо ему. Видно, долго бежал по лесу в беспамятстве.

Остро защемило сердце. Погарцеву вспомнились события прошедшей ночи. А тут ещё ранняя болотная птица вскрикнула, и ему почудилось: Марьюшки это крик. И вот уже сизый туман, колыхнувшись, превратился в чёрный дым, а потом пламя через него полыхнуло. Марьюшка кричит и крохотные ручонки свои сквозь огонь протягивает. Задыхается Андрей, силится глаза открыть, как в страшном сне, чтобы исчезло это видение. Только зря силится: глаза у него широко раскрыты, в них — ужас, а пламя полощется, бушует наяву. Ещё чуть-чуть, ещё секунда — и загудит вокруг него пожар пострашнее того, что он ночью учинил, коснётся лица Погарцева, и закорчится он, сгорая, как сухая береста, брошенная в костёр. От дурного предчувствия он захлебнулся — захотел крикнуть, взмолиться о пощаде, только не вырывается звук из гортани.

Почти теряя рассудок, Андрей хватанул зубами свою руку и от боли опомнился наконец. Глянул перед собой и не увидел пожара — самое обычное восходящее солнце над болотом горит, а дымящийся туман, подкрашенный заревом, нежным пламенем струится.

И тут же Погарцев почувствовал острую боль в висках. Голову разламывает, щёки горят, губы потрескались, не сжимаются — никак простуда подкинулась. Да ведь что ему о простуде думать, о здоровье беспокоиться? Тут о смерти думать надобно. О смерти… О ней одной. Иначе…

Иначе как ему свою совесть успокоить, чтобы не расцарапывала, не разрывала дьявольскими когтями его сердце? Чего проще в его положении: пошёл через болото, а хорошая тряска обязательно по пути встретится — и охнуть не успеешь, как засосёт, затянет на дно, похоронит Андрея и дурную память о нём. Будто и не было такого на белом свете с его обидами и грехами.

А ведь его на самом деле для людей уже десять лет не существует. О нём ли вспоминать, когда такие лихие годы пережили? Сколько людей на войне сгинуло, и он, Погарцев, мог уйти на фронт и не вернуться. А тут — жив, с руками, ногами. Благодарить бы судьбу, а он от обиды, от зла на людей и лицом и душой почернел. Оттого почернел, что те, которые на войне выжили, героями домой возвращались, а он, как волк, как вор, домой пробирался, от людей прячась. Его-то с почестями никто встречать не собирался, о нём забыли, как о нехорошем покойнике скоро забывают. И даже жена, родной брат забыли. Но ведь он человек, живой он, и не сам себя в волка превратил! За что же отвернулись от него, за какие-такие грехи?

И снова разжёг он в себе чёрную обиду, но на этот раз не тяжелее, а легче на душе стало, потому что этой обидой он свой непрощаемый грех оправдывает.

Только не оправдать, не вымолить себе прощения у проклятой памяти, которая бьёт в виски, как молот по наковальне, и плющит, плющит Погарцева, вгоняет в землю — вонючую и жидкую болотную землю, от которой ему уже невозможно оторваться, потому как не может он больше встать в полный рост и жить среди людей.

Значит, одно остаётся — смерть. Это единственное, что может погасить память. Смерть… смерть… Это очень легко, это слишком легко для него. Не будут шептать люди с благодарностью имя его, но и не проклянут в веках. Его просто как бы не было.

А Ольга, Николай, Марьюшка — они были! Они жили и радовались жизни. Радовались и не подозревали, что погибнут в страшных муках тихой и звёздной осенней ночью, не подозревали, от чьей безжалостной руки смерть примут. И в последний момент жизни не могли подумать, что казнил их муж, брат, отец.

Может ли быть грех страшнее того, что совершил он. А разве Ольга не творила греха перед мужем своим? Разве не испоганил памяти братовой Николай? Но он, Андрей Погарцев, кто такой, чтобы себя Судиёй Высшим назначать? На каких весах он грехи своих ближних взвешивал? Да и как так судил, если погибла в огне невинная, чистая душа — Марьюшка?