Шайтанкуль - чёртово озеро - Страница 11

А Кадыра будто кто-то за язык тянул, видно. обрадовался возможности, может быть, единственный раз в жизни не хитрить, не изворачиваться, не лебезить, а быть самим собой, открыто говорить правду о себе, не опасаясь за последствия, не стесняясь показаться перед людьми не тем, за кого они его принимают — ведь его откровения умрут вместе со странным стариком, которого чабан не мог постичь, не мог понять нелепой его жизни и не старался этого сделать. Он не хотел знать тайны отшельника, не хотел знать его прошлого, его грехов, его мыслей — чабану нужен был собеседник, какого, если он упустит этот случай, уже до самой смерти не встретишь. Выплюнув из-под языка насвай, которым стал баловаться на старости лет, чабан, не обращая внимания на молчавшего Старика, словно разговаривал сам с собой, продолжал:

— Сколько живём на свете — воруем. Колхоз была — овечка, лошадь воровал, совхоза стал — всё воруем. Думаешь, совхозный отара пасём? Своя отара пасём. Сколько не жалко — совхоз даём. Остальные себе оставляем. Директор знает, секретарь знает — меня не трогает, им тоже, сколько не жалко — даём. А кто хочет Шайтанкуль овечка гонять? Кто джайляу тут делает? Никто не делает, все боится — один Кадыр шайтан не боится. Чья баран самый жирный? Моя баран. Чья шерсть самый густой? Моя шерсть. Мало приплод получает Кадыр? Пропадает приплод. Плохой места Шайтанкуль. Буран воет, как шакал, овечка замерзает. Плохо овечка окотится, плохо ягнят живут. У совхоз ягнят мало — у Кадыр много. Летом на Шайтанкуль балка много — овечка ноги ломает. Волка много — горло грызёт овечка. Волка режет — Кадыр едим. Кадыр каждый дня бешбармак кушает, каждый дня арак пьёт. Никто овечка в отара не считает — одна он считает.

— Бог ваш казахский считает, — глядя в сторону, сказал Старик. — Грехи твои считает и воздаст, как мне воздал.

— Какой Бог, слушай! Нету Аллах на небе. Аллах Алма-Ата сидит, Москва сидит. Люди много — все хитрый. Не все видно. Один видел — десять прятался. Однако Алма-Ата аллах — сопсем маленький людей. Я знаю очень большой человек, самый большой аллах! Показывай тебе, старик?

Щёки Кадыра расплылись в хитрой, масляной улыбке.

— Как же ты покажешь? — не понял отшельник.

— Вот самый главный аллах! — Чабан вытащил из кармана новенький червонец. — Русский ему молимся, казах молимся, уйгур молимся. Рубль называется главный аллах!

— Бумажка незнакомая. Реформа была, что ли?

— Был, был. — Кадыр закивал головой. — Плохой реформа. Был богатый, стал десять раз бедный. Однако всё дёшево стал. Баран, верблюд дёшево. "Побед" — дёшево.

— И много в вашем мире таких верующих, как ты?

— Все молимся! — Чабан важно поднял руку с червонцем. — Этот аллах Кадыр верит, верный пса ему Кадыр.

— Если все в этом мире воруют, зачем такой мир?

— Сопсем дурной ты стал, старик! Кого воровать тебе? Одна, как шакал паршивый, живёшь. Сосед у тебя нету, совхоз у тебя нету. Кого воровать?

Весёлое расположение духа не покидало чабана.

— А прокурора ты не боишься?

— Боимся. Прокурор все уважаем, все боимся. Прокурор все бешбармак угощает.

— Нет, я лучше тебя живу. Никого и ничего не боюсь, кроме памяти.

Хитро блеснули глаза чабана.

— Не болтай, русский! Люди боишься, смерть боишься — камыша прячешься!

Ничего не ответил на это Старик, потому что почти правду сказал Кадыр. Людей он боится. Боится так давно, что ему кажется, будто он с этой боязнью на свет появился. А что касаемо смерти — тут чабан хватил через край. По нынешним временам смерть отшельнику в радость, в облегчение, потому что он уже устал из последних сил цепляться за жизнь.

Бестолковый разговор у него с Кадыром вышел и на душе оставил тяжёлый осадок. Шестнадцать лет не знал Старик ничего о том, что в мире, среди людей происходит, чем живут, каким богам молятся? Если даже наполовину не врёт чабан, то и там, в большой жизни, не всё ладно. Видать, забыли о беде, забыли о войне. Нет, не надо было ему разговоры с Кадыром затевать — совсем мысли перепутались.

"Зачем я Кадыру верю? — подумал он. — Врёт Кадыр!"

Разве не родня душой чабан разуваевскому кулаку Ивану Хлыстову, который за рубль в прорубь бросился бы? Алчность, как ржавчина, разъедает душу Кадыра, совести на мизинец оставила. Сам алчный, загребущий, он и другим людям свой порок приписывает.

Но откуда он, Старик, может знать, что на самом деле происходит /там, /где давно забыли о нём, где, впрочем, могут забыть и о вековых общечеловеческих заповедях? А как смог жить такой бессовестный вор, как Кадыр, среди других, честных? Так или иначе, а белая ворона всегда пропадает. Если терпят его люди, значит, разводиться стали кадыры на земле.

"Какое мне дело до их жизни?! — отмахнулся Старик от своих раздумий. — Никому нет интереса к моей судьбе, и я ни о ком не обязан заботиться. Пусть они радуются, глотки друг другу перегрызают, а мне одному жить, с памятью своей с глазу на глаз".

Совсем запутался в мыслях своих Старик. Людей из души своей давно отринул, а они не покидают его, цепляются за память, снятся со своей суетой. А он кто? Он для чего под этим солнцем ходит? Сам себя наказал, а прощение не приходит. Перед кем он свой тяжёлый крест несёт? Перед Богом?

А где он, Бог этот, судия высший? Один в червонце его видит, другой свою совесть за бога почитает. А в чём его бог? И зачем живёт на земле человек? Зачем мучается? Ради живота своего? Но ведь так и зверьё живёт. Чтобы детей после себя оставить? Но и зверьё о своём потомстве заботится. Какова человека цель высокая? Кто ответит ему? Некому. А ведь когда-то он знал ответы на эти вопросы. Или это просто казалось ему?