Шайтанкуль - чёртово озеро - Страница 32

— Не боись, Андрейка! Десять метров проплыть — не полверсты! — подбодрил он себя и резко, как в молодости, прыгнул в воду. Холод пронзил, обжёг тело, но и освежил его.

Погарцев сварил ужин поздно и спать лёг при звёздах. Однако, сразу уснуть не удалось. Вспомнил сон, в котором он пришёл к самому себе — молодой к старику. И память принялась за работу.

Сначала она перебросила его в далёкий двадцатый год. Привезли убитого в бою отца. Мать, прижимая к себе шестилетнего Андрейку и трёхлетнего Николашу, горестно раскачивается слева направо, справа налево, как маятник, и причитает:

— Ах, на кого же ты, сокол ясный Евсеюшко, нас покинул?! Ах, зачем ты сыночков осиротил, а меня вдовицей сделал?! Ох, закрылись твои сини глазеньки на веки вечные! Ох, придавит твою крепку грудушку сыра земля! Ох, что я буду, вдова несчастная, горемычная, делати?! Ох, как я без тебя детушек стану кормити, как сыночков, твоих кровиночек, буду растити?!

Он с испугом смотрит на чужое белое лицо отца с заострённым носом и плачет, растирая слёзы по грязному лицу. Николаша мал ещё, не плачет — у него широко раскрыты глаза от ужаса и удивления. Андрейка чувствует, как вздрагивает на его макушке лёгкая мамина рука, как больно захватывают её пальцы волосы, но он терпит — и трёт, трёт грязными руками воспалённые глаза. Он ещё не осознаёт до конца, что такое смерть, но понимает: в их семью пришло большое горе.

Через два года их мать выёдет замуж. Отчим будет ненавидеть и бить нещадно своих приёмных сыновей. А через год мать умрёт при родах, так и не разродившись девочкой. Отчим выгонит Андрея и Николашку из отчего дома, и их приютит мамина сестра, сердобольная тётка Пелагея, жившая в ветхой избушке на краю села.

Потом память высветила для Погарцева тридцать четвёртый год. Ранней весной он вернулся из города, из училища, и на зависть разуваевским мальчишкам и девчатам стал работать на одном из двух колхозных тракторов. Добавить к этому, что никто в Разуваевке не играл лучше его на гармошке — и получалось — был Андрейка Погарцев самым первым парнем на всю округу. На гульбищах многие девчата с тайной надеждой поглядывали на стройного, буйнокудрявого парня — тракториста и гармониста. А он присмотрел тихую неброской красоты Ольгу Маслакову.

Погожей грибной осенью в том же тридцать четвёртом свадьбу сыграли. И зажили с Ольгой сердечно, счастливо. На каждом шагу Андрей любовь и нежность жены ощущал, как в лучах ласкового весеннего солнца, в этой любви купался. Делает что-нибудь по хозяйству, оглянётся — и тут же с её глазами встретится. И столько в них нежного, призывного огня, словно после долгой разлуки он вернулся, словно год его не видела. Бросит всё Андрей, схватит её в охапку и унесёт в спальню. И не замечал, счастливый, что из-за хлева с завистью смотрит на них восемнадцатилетний Николай. Не знал того старший брат, что три раза до его свадьбы приходил Николашка к дому Ольги, клялся ей в вечной любви. Об этом она уже потом Андрею рассказала, через год. Посмеялись вместе.

Летом тридцать пятого года, как раз в пору сенокоса, у них дочушка Марьюшка родилась. В том же году на краю села возле тётки Пелагеи, врезавшись в сосновый бор, срубил он себе избу. Рубил высокую, просторную, с расчётом, что детей будет много.

Из той счастливой поры особенно ему запомнился поход в лес по землянику. Было это в июне тридцать седьмого. Наверное, потому тот день в его память врезался, что был последним счастливым в его жизни. Как сегодня помнит: будили, щекотали рано утром Марьюшку. Дочь дрыгала ножками, отбивалась, надувала сердито полненькие губки — не хотела вставать. Наконец собрались. Андрей посадил Марьюшку себе на плечи, а Ольга короб берестяной взяла. Он нёс дочь, а жена счастливо поглядывала на них.

Собирали ягоды на солнечной опушке, пока Марьюшка не заюшилась на Андреевом пиджаке, не уснула, калачиком свернувшись. Оленька прикрыла лицо дочери белой косынкой, чтобы мухи не досаждали, потянулась сладко и так обняла-обвила его, так целовала жадно и неистово, словно в последний раз с ним была. До чего же чутко бабье сердце — скоро с ним беда случилась.

Старик, вспоминая этот летний день, лежал с широко раскрытыми глазами, плакал беззвучно. И шептал вслух, будто молился:

— Господи! И как же я мог так?! Изверг ты несусветный, гад ползучий! А ведь можно было ещё счастье своё наладить! И не только своё!

Погарцев подумал о том, что мог и обязан был простить Ольге её бабью слабость. Десять лет безнадёжного ожидания. Ни весточки, ни слова от мужа. А она молода, и ей хочется любить. Но Андрея всё нет и нет и, может быть, никогда не будет. Она любит его, а Николай так похож на Андрея, у него такая же мягкая улыбка.

Могло всё быть по-другому? Могло!.. Он постучал бы. Ему открыли. Были бы слёзы и раскаяние. Виновато топтался бы в углу Николай, но она, Ольга, конечно же, бросилась бы к Андрею. И надо было всё простить, семьдесят по семь раз простить, и надо было всё начинать сначала, и они с Ольгой могли бы быть ещё счастливыми. То проклятое предвоенное время, та проклятая, страшная война и не такого ещё на земле русской натворили, похлеще его судьбы исковеркали. А он не подумал об этом.

Старик потянул воздух ноздрями — ему почудился запах дыма. Так пахло, когда по весне жгли листья в садах в их Разуваевке. Так пахло, когда горел прошлогодний камыш вперемежку с молодым.

"Наверное, костёр плохо затушил — вот и раздуло ветром, — спокойно подумал он. — Надо бы встать, а то — неровён час…"

Но он не захотел вставать, вспомнив, что в костре осталось несколько камышинок, и они быстро сгорят.