Шайтанкуль - чёртово озеро - Страница 16

Жизнь его осложнялась. Андрей до того расстроился, что до вечера просидел на повозке, безвольно опустив руки. Даже юрту не поставил и спать лёг натощак.

Утром, наскоро сварив бульон из остатков конины, он установил юрту и начал размышлять над тем, каким образом будет добывать себе пищу. Сходил на правый берег озерца, нарубил лозы и до вечера сплёл две мордочки. Для приманки обжарил на костре бараньи кости. Поставил мордочки под камышом, перед сном допил холодный бульон.

Спал неспокойно. Опять снился пожар. Этот сон сотни, тысячи раз повторится в различных вариантах, изводя причудливыми переплетениями реального и фантастического. На этот раз он узнал Марьюшку двухлетней, какой запомнил в час, когда его увозили энкэвэдэшники. Увидел Марьюшку в голубом воздушном платьице, которое в одно мгновение вспыхнуло на ней.

Горела, извиваясь в языках пламени, его дочь, а он, безумный, хохотал. Заходился в дьявольском хохоте до тех пор, пока не почувствовал: что-то холодное, гадкое, гладкое ползёт по его руке. Обуянный страхом, ещё не проснувшись до конца, вскочил он с кошмы и тут же почувствовал острую жгучую боль выше локтя. Кто-то укусил его.

"Змея!" — похолодело у него внутри.

Подчиняясь неведомому, первобытному инстинкту, заложенному в нём ещё обезьяноподобными предками, Погарцев одним длинным прыжком выскочил из юрты, по ходу пробив полог головой. Метнулся к погасшему костру, выхватил из него тлеющий корень тальника и прижал к пылающему от укуса месту. Сладковато и тошнотворно запахло жареным человеческим мясом. У Андрея от боли закружилась голова, но, прокусив до крови губу, теряя сознание, он прижимал головёшку к руке. И всё-таки через несколько секунд подкосились ноги, и он без памяти опрокинулся в траву.

Без сознания Погарцев пролежал недолго, потому что, очнувшись, увидел: над ним всё также висит звёздное небо и даже корень тальника, который, может быть, спас ему жизнь, ещё курился слабым дымком.

Левая рука Погарцева горела от ожога, глубокая и пронзительная боль проникла в самое сердце, и оно заполошено заколотилось, учащая и учащая своё биение. Скрипнув зубами, Андрей подполз к кострищу, захватил пригоршню холодной золы и прижал к ране. Острая, жгучая боль чуть-чуть притупилась.

До рассвета наверняка оставалось ещё много времени, но он больше не возвращался в юрту и стал одной рукой разводить костёр.

И всё-таки, как ни страшно было Погарцеву, а в юрту он должен был зайти: там, в углу, он спрятал баночку, в которой хранил на чёрный день топленый сурчиный жир. Такой ещё не наступил, но жир был нужен для того, чтобы залечить ожог. Когда схватились огнём прутья тальника, Андрей выбрал несколько горящих веточек и с этим тусклым факелом шагнул в юрту.

С холодящим спину страхом Погарцев осмотрел своё жилище: змеи нигде не было — наверное, испугалась не меньше его самого и уползла восвояси. И всё же он крадучись пробрался в угол юрты, схватил баночку с жиром и выскочил наружу. Смазывая ожог, ругал себя за то, что пренебрёг советом мудрого Курумбая: не подстелил под кошму лошадиный потник, не окружил своё ложе нитью из овечьей шерсти. И потник и нить, по словам чабанов, были хорошим средством защиты от степных гадюк, скорпионов и фаланг. Добро ещё, что в гости наведалась гадюка, а не скорпион.

До самого рассвета Погарцев просидел у чуть тлеющего костерка, а когда совсем рассвело, когда солнце отклеилось от вершины далёкой сопки, он с той же осторожностью ещё раз обследовал юрту. Змеи не обнаружил, но зато наткнулся на два рыболовных крючка в кошме, по всей видимости, забытых сыновьями Курумбая. Отлично — можно сделать две удочки, тем более, что и конский волос есть.

В то же утро, увидев стоящих на задних лапках сурков, издали похожих на человечков-карликов в жёлто-оранжевых шубках, Андрей подумал, что вместо полушубка из овчин можно сшить тёплую сурчиную шубу. Из проволоки и верёвок он наделает петель и к вечеру поставит их у сурчиных нор.

И пойдут у него заботы, в которых он забудет про больную руку и про многое другое. Будет ловить и солить рыбу, разделывать сурков. С упитанных байбаков натопит целое корыто жира, съедобным окажется их мясо. Вот только уток он долгое время не сможет достать. Большими непугаными стаями те будут кружиться над озером всё лето. Обнаглевшие, летающие прямо перед носом утки задразнят его до того, что в один из вечеров он смастерит лук и стрелы из талы. Однако первая неделя охоты на крякв и куличков будет неудачной — из-за промахов.

"Ничего, — утешит себя Погарцев, — руку залечу — приноровлюсь!"

Через месяц он станет снимать уток на лету, как опытный стрелок из лука.

Всё это он сделает потом, а в то майское утро 1948 года Андрей чистым лоскутом перевязал руку, разделся донага и, дрожа от холода, полез проверять мордочки. Уже поднимая первую, почувствовал по её тяжести, что на этот раз удача улыбнулась ему: непуганая рыба, в основном караси и лини, до половины набила мордочку, прельстившись пряным запахом обожжённой кости. И во второй мордочки рыбы было не меньше.

День выдался ясным, с лёгким тёплым ветерком. Чуть-чуть покачивалась из стороны в сторону тонкие стебли камыша. В прибрежном затишке вода озерца — зеркальной глади, в ней чётко отразилось лицо Погарцева. Случайно встретившись взглядами со своим отражением, он испуганно отшатнулся: нет, не Андрей Погарцев смотрел на него с поверхности воды — худой незнакомец с длинными, до плеч, волосами и клочковатой чёрной бородой, сбившейся в колтуны. Даже родная мать, Мария Нефёдовна, царство ей небесное, не смогла бы узнать в этом одичавшем человеке своего сына Андрюшу. Погарцев подумал, что и среди безлюдных степей негоже ему превращаться окончательно в зверя, и, наточив о камень нож, подрезал бороду и волосы на голове, глядясь в зеркало воды. А вечером у костра смастерил гребень из талового прута и проволоки.